Далеко и близко

Спору нет, всю жизнь Репин старался соответствовать ожиданиям и запросам антигосударственно настроенной публики. Но это соответствие давалось ему непросто. Именно тут, а не в больших монархических полотнах он врал. Настоящей сенсацией для большинства посетителей выставки станут две версии знаменитого «Ареста пропагандиста».

В первой версии «ушедшего в народ» революционера хватает сам же народ. Краснорубашечник с высокомерным видом стоит привязанный у столба, а вокруг него столпились мужики и бабы. Мужики со строгостью и разочарованием, женщина с горестным сожалением смотрят на «скубента», вздумавшего бунтовать народ против царя. Здесь нет ни полиции, ни государства – только столкновение народа и революционера, который рвётся народ освобождать, при этом его совершенно не зная.



Лишь во второй, хрестоматийной версии картины мы получаем совершенно иную, более соответствующую вкусам просвещенной публики композицию. Крестьяне убраны на задний план, да и те наделены окарикатуренными лицами. Расправу теперь творят полицейские и гражданские чины в полупустой избе, в которой крестьяне – лишь второстепенные персонажи, свидетели. Неразрешимое противоречие народа и революционных подстрекателей сводится к уже известному и понятному публике – прогрессивная молодёжь против царских сатрапов при безучастии народа.



Такая эволюция картины не делает, безусловно, чести Репину как гражданину, показывает нам его как человека, отчаянно трусившего перед «публикой», зато открывает нам особенности его художественного зрения. Оказывается, Репин всё видел, но заставлял себя не видеть, искажать действительность в угоду не власти, а общественности, а потому его «наброски» зачастую ценнее окончательных вариантов.

То же самое произошло и с другим знаменитым «революционным» полотном – «Перед исповедью» (переименованным в советскую эпоху в «Отказ от исповеди»). К сожалению, организаторы выставки не догадались повесить рядом с картиной её набросок. Контраст был бы здесь не менее характерен, чем в «Аресте пропагандиста». Горделивый, презрительный «нигилист», закинувший ногу на ногу и задравший вверх глуповатое лицо; старый священник, смотрящий на него с сожалением и состраданием, с неуловимой просительной интонацией: «Исповедуйся, сыночек, легче будет», – такими Репин увидел героев своей картины первоначально. В версии «для публики» от этого смысла тоже ничего не осталось – революционер превратился в горделивого демона, находящегося на полпути от Лермонтова к Врубелю, священник стал ничего не выражающей официальной спиной. И снова – точное видение «для себя» и подцензурное творчество «на публику». Подцензурное отнюдь не в государственном, а напротив – в антигосударственном ключе.



Правда и ложь Ильи Репина